В то предолимпийское лето мы впервые не поехали на дачу в Крюково, где когда-то яростными и непредсказуемыми шагами ослеплённого циклопа взметала подмосковную землю война, и где в мягкой тени позолоченных солнцем серебряных рощ, увлёкшись причудливыми изгибами выползающих на свет божий фантастических существ, прикидывающихся корнями деревьев, до сих пор можно было угодить в двадцатиметровые кратеры следов, оставленных копытами поверженного чудовища с единственным выжженным глазом во лбу. Теперь на дне перевёрнутых куполов храма смерти в дремлющих лесных водоёмах обитали крошечные и неопасные для тихо охотившихся грибников циклопы и дафнии, и лишь покрытые хитиновым панцирем личинки жуков-плавунцов, распахнувшие беспощадные рогоподобные клешни в ожидании мягкотелой добычи, несколько напоминали извечных противников циклопов – драконов. Правда, согласно древним гравюрам, выглядели драконьи рожки отнюдь не так угрожающе, хоть и дышали легендарные прародители перепончатокрылых огнём и серой, а не прохладной щебечущей свежестью через высунутый над водой хвостик-дыхальце. В сумрачные ненастные дни, когда берёзы вслед за нервными осинами, вдруг поддавшись общему порыву, стремились сбиться в стаи, отчаянно взмахивая трепещущими на ветру крыльями, казалось иногда, что всему виной не рога драконов и не копыта циклопов, а неуёмная плодовитость гигантской птицы Рух. Будто бы в далёком сорок первом она снесла здесь, под Зеленоградом, столько смертоносных яиц, что некоторые мертворождённые птенцы всё ещё спят под землёй, терпеливо ожидая, когда пробьёт роковой час, и они восстанут из небытия, поглотив свидетелей своего безумного пробуждения.
Её, дачи-то, собственно, и не было больше, потому что молодой зелёный город, предчувствуя наступление новой эры, расширял орбиту своих владений со скоростью электрона. Как и свойственно растущему организму Робина Бобина Барабека, он с аппетитом втягивал в себя прилегающие территории дачных участков вместе с деревянными домишками, единственной возможностью спастись для которых, была бы разборка и переезд на новое место. Но нашей, покрытой замшелым рубероидом времянке, о годах своей юности оставалось разве что вспоминать в перерывах между приступами склероза – разобрать её можно было лишь раз и навсегда. За это родители и отправили меня в пионерский лагерь «Юность» Московского Станкостроительного Завода имени Серго Орджоникидзе, на котором они проработали всю свою сознательную жизнь.
Заводу шёл тогда сорок седьмой год, и на фасаде его сборочного цеха гордо красовались два ордена – Трудового Красного Знамени и, главное, орден Ленина, который меня безудержно тянуло потрогать руками в надежде прикоснуться к платиновому барельефу вождя мировой революции. Но награды родины висели выше, чем виноград над лисой, а платины на гигантские ордена в стране не хватало, так что мне оставалось только облизываться. И хотя уезжать в неизвестность на всё лето совершенно не хотелось, деваться было некуда.
В назначенный судьбой день я стоял у дерева с приколотой кнопками табличкой из ватмана, на которой чьё-то твердорукое плакатное перо пурпурно вывело «Второй отряд». Ближайшие деревья по улице Орджоникидзе тоже вытянули талончики с номерами, как и дюжина автобусов, выстроившихся в очередь за свежими пионерами в направлении Ленинского проспекта. Ранне-июньское солнышко улыбалось стоявшим вокруг шуму и гаму, как когда-то Чуку и Геку, но мне было не по себе от какого-то смутного предчувствия. Кто вообще выдумал все эти лагеря – что, нельзя было просто взять да и раздать людям дачи? Места-то у нас вон сколько! Целины опять же наподнимали, и на какой верхней полке она теперь пирожком?
Несколько утешало только то, что руководительницей биологического кружка едет наша с Ленусей матушка, точнее говоря, едут они обе, так как мою младшенькую сестрицу тоже некуда было девать на лето. Термин «биологический кружок» звучит, конечно, более убедительно, чем какой-то там, прости господи, «зооуголок», но как ни назови, а возни его руководительнице с черепахами, цыплятами и хомячками не избежать. Ладно, в случае чего скажу, что я хомяк-молчун, нуждающийся в особом уходе, и уйду жить к маме. В конце концов, и из лагерей люди возвращаются. Сколько там ещё до конца смены? Или попрошу папку пораньше меня забрать, а что – у нас свободная страна!
На улице тем временем гремело: «Солнце в небе – это тоже очень хорошо!» Хорошо, не спорю, а где солнцу ещё быть, если не в небе? Я несколько раз обошёл вокруг дерева, поглядывая на отрядный список. Кто там вообще хоть едет-то, небось, бог знает кто? Ну вот, Акинина какая-то, Афонин – и что мне в них? Ого, а Ирин-то понабрали, аж целых три. Что же их теперь, по фамилиям называть? «Так, внимание, второй отряд, слушаем сюда! Паша и Бажутина убирают сегодня за дачкой, Женя и Краснова – перед, а Дима и Серёгина – по бокам. Все поняли? Тогда за дело!» Господи, ну и бред! Хорошо, хоть Владимир всего один, а то начнётся «Володя первый», «Володя второй». А кому охота быть вторым?
– А это наш сын читает, – донёсся за спиной родной голос.
Я обернулся, и на душе сразу потеплело – рядом стоял отец со своим старым другом Витей Гиллем, музыкантом и просто нашим человеком, которого совсем не хотелось называть «дядя».
– Во второй записали? Ну и хорошо, – сказал Витя, пожимая мне руку как взрослому.
– Вот и Витя с вами поедет, только за баяниста, – улыбнулся папка. – Будете там по ночам петь.
Я обрадовано хотел спросить Витю, почему во втором отряде хорошо, а папку – зачем мне петь ночью, ведь я и днём-то не умею, но тут стар-пиор в тёмно-алом галстуке наших юных собратьев из Чехословакии объявил в матюгальник общее построение. Толпы пионеров потянулись к широкой площадке перед центральной проходной завода. Нас торжественно поздравили с открытием летнего лагерного сезона, а затем слово взял широкоплечий мужик с пшенично-пепельными кудрями, облачённый в тёмно-коричневый брючный костюм. Я принял его за перенимающего заводской опыт директора совхоза, хотя и не представлял, чем в данном случае пролетариат может помочь крестьянству. Однако мужик неожиданно оказался начальником нашего лагеря, ещё более неожиданно пожелал пионерам «успехов в отдыхе и дисциплине», после чего мы, несколько озадаченные, разошлись по автобусам.
– Девушки в другом поедут, сзади. Давай, держись там! – Папка коротко обнял меня на прощание, а мне, при всём желании казаться взрослым, очень хотелось продлить это мгновение.
Когда мы садились в автобус, разгорячённая женщина, сопровождавшая одного из парней, крепко сжимая пластмассовые ручки своих сумок и поправляя тыльной стороной ладони постоянно сползающие очки, спросила меня:
– Мальчик, ты что, тоже? В первый раз едешь?
– В первый, – буркнул я, не особенно польщённый её «мальчиком».
– Ну прямо как и наш Серёжа! – просияла женщина. – Вот и садитесь теперь туда, – она указала на два места справа посередине салона, – и ходите всё время вместе, а то мало ли что. Это вам не Москва!
Я подумал, что это-то как раз ещё Москва, но решил не расстраивать женщину по пустякам и, собравшись с духом, поднялся по ступенькам «Икаруса». Мы познакомились с парнем, который представился Сергеем Климовым. Я спросил, где он хочет сидеть, втайне надеясь устроиться у окна. «У окна, конечно», – ответил он, и я, ругая себя за излишнюю обходительность, невнятно пробормотал: «Всё нормально» в ответ на его «А ты?»
Процессия не спеша тронулась. Все сразу замахали руками, кто-то в автобусе даже всхлипнул. Это уж наверняка девчонка, уважающий себя парень хныкать не станет. Не те времена! Я проводил взглядом отца и сделал ему ручкой «жест Брежнева», хотя ощущал себя отнюдь не на трибуне мавзолея, даже вверху грудной клетки слегка заходило. Ох уж этот лагерь! Полупрозрачная Лиза Пудовкина из «Нуфнарафа», который я прочёл прошлым летом, ещё не зная, что меня ожидает через год, качнулась на каблуках и, прикрыв ладонью глаза от солнца, тоже помахала нам вслед. Я глубоко вздохнул и уселся поудобнее. Ладно, где наша не пропадала!
Сидя у прохода, смотреть в окно было неудобно, поэтому я принялся застенчиво осматривать своих попутчиков и попутчиц. Вон парочка – у одного волосы белы как сахар, только взгляд из-под снежных бровей, кажется, не очень сладкий, а другой как нарочно антрацитовыми прядями поблёскивает и улыбается по-цыгански. Да, контрастные ребята. А вот девчонки здесь ничего, одна даже совсем ничего была. Жалко, что на построении я не успел её как следует разглядеть. Куда же она делась, может, к первому отряду в автобус залезла? Да нет, вряд ли. Что, двойку от единицы отличить трудно? Не в школе, однако. А вдруг она мне привиделась? Надо бы сзади проверить, да оглядываться несолидно, ещё подумают, что это за придурок? Оглядывается тут…
Я оглянулся и встретился взглядом с очень симпатичной девушкой: задумчивые глаза, прямые льняные волосы, спортивная фигура, вот только ног под сиденьем не видно. Мне показалось, что девушка чуть-чуть улыбнулась, и я быстро отвернулся, чтобы она не подумала, что я собираюсь за ней ухлёстывать. Так это та самая или была ещё одна? Эх, если бы те, кто спереди, разом оглянулись… Постой, а это кто? Она же только что сзади сидела, или у меня в глазах двоится?
Спереди и слева от меня сидела у окна та же самая девушка, на которую я только что оглядывался. Ну, может, не та же самая, но похожая – и рост, и цвет волос, и причёска, и осанка. Так кого же из них я всё-таки приглядел? Хоть бы мозгов хватило запомнить, в чём она была одета, да какое там! Я с детства не мог понять, как отличить давно глаженые брюки от давно не глаженых, и мимоходом брошенная кисея описания «Ну та, которая в позапрошлый четверг умудрилась на жёлтую блузку красную кофточку напялить, неужели не помнишь?» всегда оставалась для меня шитой чёрными нитками. Как назло, девушка спереди увлечённо болтала с соседкой, и я, наблюдая движение её полупрофиля в узком просвете между спинками сидений, никак не мог разглядеть лица.
– Ну что, а музыку не хотите послушать? – спросил Витя, сидевший справа от водителя в его микрофон. – Москву уже проехали.
– Хотим, хотим! Давно пора! – заорали вокруг. Витя включил свою «Электронику 302», прижимая водительский микрофон к овальному динамику и регулируя громкость ползунком резистора. В автобусе томно задышала «Baccara», и жить сразу стало веселей.
«Mister, your eyes are full of hesitation
Sure makes me wonder, if you know, what you're looking for…»
Откуда мне было знать, чего или, точнее, кого я ищу? Оттого-то и все колебания, а в остальном… Может быть, в лагере совсем не так уж и плохо.
Ну ладно, похоже, что собеседница спереди поворачиваться не собирается. Интересно, а та, сзади которая, ноги ещё не высунула? Неудобно ведь так всю дорогу сидеть. Я обернулся, и снова наши глаза встретились. Да, очень даже. А может, с ней в гляделки поиграть? Меня ещё ни одна девушка победить не могла.
– Тань, ты меня слушаешь? – разобрал я сквозь «…but I will give you one more chance!»
Девушку толкала сидевшая слева от неё темнокудрая подруга, поэтому ей пришлось отвести взгляд, но теперь я был почти уверен, что она мне улыбнулась. В общем, у этой я тоже выиграл, ну не умеют девчонки владеть собой! Итак, она звалась Татьяна. Хм, с Танями я ещё не целовался, исключая, конечно, свою милую тётушку. Ну что ж, тогда, наверное, бог с ней, с той, что спереди. Может, она и не такая красивая вовсе. Тут с одной бы познакомиться…
Раздался длинный гудок, и мы повскакивали со своих мест, думая, что на дороге что-то случилось, но водитель просто приветствовал встречного напарника, возвращающегося в город. Девушка спереди тоже приподнялась, постояла немного, опираясь о спинку сиденья, и вдруг оглянулась. И тут я увидел, что стою не в автобусе, а на краю какой-то невообразимой пропасти, поглотившей всё вокруг. Даже не на краю, а прямо над ней, только непонятно, как же я до сих пор не провалился. Нет ни времени, ни пространства, ни людей, и меня самого, оказывается, нет. Есть только она. По несуществующей вселенной пронёсся вздох, как будто Творец целую вечность думал, создавать ему этот мир или нет, и теперь, поняв, наконец, для чего он будет нужен, решился. Неисчислимые века, звёзды и поколения застыли в ожидании верховного знака, готовые к проявлению, и сквозь музыку небесных сфер прозвучало: «Хочешь её любить?» Я забыл о том, что меня нет, еле слышно прошептал из ниоткуда: «Да» и провалился в бездну, а мир в стотысячный раз родился заново.
Copyright © 2014 Vladimir Minkin. All Rights Reserved.