Посылки с Большой земли привозили по четвергам. Это была хитрая задумка лагерного руководства, рассчитывавшего, что пионеры, мол, подъедят доставленные припасы не раньше, чем к концу недели, а воскресенье-то – родительский день. Ну какая мать помчится в объятия своего истосковавшегося дитяти без провианту, если это, конечно, мать, а не ехидна? А после родительского дня недолго уже и до следующего четверга, так что от истощения пионер в любом случае не пострадает.
Единственное, что в этом расчёте было правильно – так это то, что за четвергом рано или поздно наступает воскресенье, а потом наоборот. Посылки доживали до следующего утра только в виде нежных воспоминаний, высыхающих сладких слюней на подушке или же в виде объедков, кое-как завёрнутых в газетные клочки. Но поскольку никто из нас не имел привычки читать за обедом советских газет, а других, разумеется, не было, то остатки пиршества аккуратно сваливались туда же, откуда пришли – в коробочки из гофрированного картона с надписанной фамилией счастливчика и помятыми углами, а потом запихивались до ближайшей уборки под койку.
Присутствовал, правда, соблазн свой офицерский доппаёк под этой самой койкой втихаря сожрать, но тогда надо было бы дожидаться темноты, а ночью нами уже овладевали иные помыслы, более романтические. Поэтому в тихий час старшая половина отряда дрыхла без задних ног, а те, у кого задние ноги для тайных прогулок при луне ещё не отросли, обязаны были не шуметь в палате. Кроме того, чувство коллективизма въелось в нас с молоком матери, отчего первая половина тихого часа по четвергам превращалась во всеобщее пиршество. На стоявшую у окна кровать вываливали содержимое всех посылок и обжирались как можно скорее, так как надо было ещё успеть, набив брюхо, более-менее выспаться перед вожделенным походом в ночное. Встречаясь иногда по ночам с парнями из второго отряда, мы приветствовали друг друга, потому что отношения наши давно выровнялись и делить было нечего. А Серёга так никогда и не напомнил нам с Женькой о том случае, когда мы бросили его в беде.
В этот день бог послал нам на обед яблочную феерию, сухари, челночки и пряники в ассортименте, печенье юбилейное – две пачки, молоко сгущённое концентрированное – две банки, пакет нежареных семян подсолнуха, несчётное количество одеревеневших карамелек и маленький светло-зелёный арбузик. Поскольку арбузов нам ещё ни разу не присылали, мы решили оставить редкий экземпляр на закуску и приступили к нему только минут через пять. Ножик, как назло, куда-то запропастился, хотя им только что были продырявлены в двух местах банки со сгущёнкой. Но разве такой пустяк остановит советского пионера? Арбуз порвали на куски и, подхватывая с локтей сочную мякоть, сходную цветом с кожурой, расползлись довольные по кроватям. Эх, консервы-бананочки, толстосвинные салочки!
Сладкая дрёма уже почти поглотила нашу палату, когда за распахнутым настежь окном раздался резкий стук по металлу. Через несколько секунд стук повторился и, за исключением коротких пауз, больше уже не затихал. Тут-то мы и вспомнили, что несколько дней назад в корпус напротив переехал работающий по четвергам кружок чеканки.
– Ах ты, чёрт, теперь этот дятел покоя не даст!
– Сам ты дятел, в тихий час все кружки закрыты!
– А он план перевыполняет. Вишь, как за всех старается? К нему же не ходит никто.
Судя по чёткости и ритмичности ударов было ясно, что отдыхать работник молотка и чекана в ближайшее время не собирается.
– Не, мужики, гиблое дело, – прочавкал остатками своих арбузных лохмотьев Пашка Афонин, лежащий у окна.
– Тогда закрой окно, – предложил Серёга.
– Вот сам и закрой.
– Ты же рядом лежишь.
– А тебе вставать охота? – резонно возразил Пашка.
– А ты ногами!
Неожиданное техническое решение видимо вдохновило Пашку, и он, поскрипывая, дотянулся ногой до оконной ручки.
– Ну ладно уж, помните мою доброту.
Звук стал глуше, но не намного. Поворочавшись с боку на бок, мы поняли, что покой нам сегодня не приснится.
– Короче, открывай это окно, а то мы тут вконец задохнёмся! – раздалось из угла.
– Да чего я вам, швейцарец что ли, то открывай, то опять?! – возмутился Пашка. Но, чувствуя, что дело пахнет керосином, всё-таки послушался и, усевшись спиной к распахнутому окну, принялся обгладывать последнюю из корок, оставшуюся по недосмотру слишком толстой. Потом он сделал потягушеньки и бросил, не глядя, зелёную шкурку за спину в оконный проём. Раздался глухой удар о дощатую стенку корпуса напротив, и ненавистный стук вдруг затих. Тишина продолжалась несколько секунд, а потом застучало снова, но уверенности в звуке было уже меньше.
– Братцы, а давай его разбомбим, он же, гнида, боится! – подал кто-то роковую идею. Все как один выскочили из своих измятых постелей, чтобы принять участие в акции справедливого возмездия.
– А чем будем бомбить? Всё же сожрали!
– Как всё, а огрызки на что? Корки вон ещё остались.
– А подбирать их потом ты будешь? Это же наша территория.
– Робя, так у нас же конфеты есть! – Женька вытолкнул из-под кровати коробку, на дне которой были щедро рассыпаны карамельки, изготовленные, похоже, задолго до рождения того, кто догадался сюда их прислать. Несколько конфет сразу же отправилось в направлении «дятла», но из-за непрекращающегося стука мы даже не услышали, пролетели ли они те метров десять, которые разделяли наши дачки, или упали в траву.
Тут я, наконец, не выдержал.
– Да кто ж так кидает, вы что, семена сеете?!
– Семечки, кстати, тоже остались, – негромко сказал кто-то, – сырые совсем.
– И в фантиках к тому же, – возмущённо продолжал я, – они же как парашют действуют. Эх вы... Ладно, давайте сюда ваши конфеты, – я встал с кровати и подошёл к окну. – Сейчас вы увидите, как надо кидать.
– О, расступитесь, дайте дорогу профессионалу!
– Владимир Минкин, Советский Союз!
– Заткнитесь все, мы в эфире!
Но дружеские насмешки меня не задевали. В Москве, в старом секретере, на дне разваливающейся коробки из-под набора первоклассника у меня хранилось с полдюжины грамот за призовые места на общелагерных спартакиадах. Упоминалось там и метание теннисного мяча, которому я, однако, предпочёл бы жёсткий каучуковый мячик чёрного цвета и меньшего диаметра, отскакивающий от асфальта при удачном броске чуть ли не до третьего этажа.
Я осторожно выглянул в окно. Листья стоящей наискосок берёзы почти не колышутся: упреждение на ветер – ноль. За многочисленными квадратными стёклышками, маскирующими солнечными бликами амбразуру противника, не удаётся различить человеческих очертаний: корректировка прицела – на слух. Я развернул несколько карамелек, выбрал ту, среди светло-бежевых рифлений которой совсем не было заметно волнистых трещинок, встал на левое колено перед Пашкиной кроватью, чуть прикрыл глаза, настраиваясь на источник стука, и, что было сил, швырнул свою гранату, целясь в воображаемую красную макушку разбушевавшегося «дятла». Раздался звон разбитого стекла, стук по металлу сменился руганью, и мы сами не заметили, как очутились под одеялами.
– Ух ты, вот это бабахнуло!
– Будет знать, как нервы людям трепать!
– А Саша слышал?
До нас постепенно стало доходить, что история может кончиться совсем не так сладко, как начиналась. В раскрытое окно медленно заползала зловещая тишина.
– В общем, так, – Серёга сел на кровати. – Никто ничего не знает, все спали. А то сразу всех вздрючат.
– Так не поверят же.
– А откуда мы знаем? Может, это птица.
– Птица внутри сидела…
– Не, кроме шуток. Молчим и баста! Все согласны?
Возражений не было. Я почувствовал себя Штирлицем под ночным колпаком у Мюллера.
Copyright © 2014 Vladimir Minkin. All Rights Reserved.